Новая историческая ситуация в России, благодаря случившимся в ней культурным сдвигам, все более объемно открывает культурно-историческую основу психологии, о которой писали Л.С. Выготский (1983 и др.) и А.Р. Лурия. В исследованиях А.Р. Лурия (1974, 2001; см. также: Речь…, 1930) было блестяще продемонстрировано, что не только содержание, но и структура психической деятельности зависит от социальных и культурных условий жизни. Результаты этих исследований стали экспериментальным подтверждением идей культурно-исторической психологии, развиваемых в Московской школе психологии. В иных исторических условиях, в ситуации рассмотрения современного российского общества, значительно более сложного и гетерогенного, проблематика культурно-исторической психологии существенно усложняется. Например, можно говорить о том, что в социальных и культурных стратах, характеризующихся разными материально-экономическими и социокультурными особенностями, моделями воспитания, представлениями о семье, ребенке, женской и материнской функциях и в том числе «своим» пониманием нормы и патологии, образуются разные способы и средства опосредования психики, на основе которых формируются различные механизмы развития ребенка (Бурлакова, 2009). Важно, чтобы ситуация значительной социальной и культурной стратификации, неоднородности современного общества стала предметом культурно-исторического психологического исследования. Речь идет не об установлении корреляций между отдельными параметрами культурной ситуации и особенностями психики, но именно об изучении процессов становления в различных социальных и культурных условиях определенной психической организации ребенка с уяснением вначале внешних, а затем внутренних механизмов ее функционирования. В этом нами видится одна из возможностей развития культурно-исторического подхода.

В целом же можно сказать, что эвристический потенциал культурно-исторической концепции, несмотря на ставшие нормативными ссылки на работы Л.С. Выготского и А.Р. Лурия, кажется все же недостаточно освоенным. В частности, отсутствует ответ, например, на следующий вопрос: если все высшие психические функции (ВПФ) являются культурно и исторически обусловленными, то почему же таким же образом не обусловлены и сами психологические концепции? До сих пор их содержание обсуждается исключительно в теоретической плоскости, «вне исторического времени», социальных условий и того в широком смысле культурного опыта, куда входит и личный опыт автора концепции.

Психологическому знанию, эксплицированному в той или иной теории, часто придается абсолютный характер, оно не только излагается, но нередко и применяется без понимания его границ, условий возможности, наконец, исходного смысла той или иной идеи. В итоге этот смысл постепенно утрачивается, само содержание концепции онтологизируется и психологическая концепция, несущая в себе культурно-исторический опыт, приобретает черты «натуралистичности». Зачастую именно c опорой на эту позицию, не осознавая того, психологи, занимаются исследованием без какой-либо методологической рефлексии опосредованности построения предмета методами получения соответствующего знания, думая, что исследуемый предмет «такой есть», уравнивая знания, концепцию и реальность. Это довольно распространенный тип психологического анализа.

Но в психологии есть и другой тип анализа — культурно-исторический, который может касаться двух аспектов психологического знания. Первый аспект состоит в изучении культурно-исторических механизмов порождения психики. Так, Л.С. Выготский писал о том, что если психическая функция уже сформирована, то для исследователя закрываются пути ее изучения, поэтому необходимо постигать психику в процессе ее формирования, о чем психологи часто забывают. В рамках этого аспекта в отечественной клинической психологии обсуждается культурная детерминация и опосредованность феноменов нарушений психики, телесности человека, влияние культуры на возникновение новых видов психической патологии, очевидными становятся также и сами культурные механизмы психосоматического симптомогенеза, возникновения личностных расстройств, зависимостей и т.д. (Зейгарник, 1986; Зинченко, 2003; Психосоматика…, 2009; Соколова, Николаева, 1995; Тхостов, 2002; Холмогорова, Гаранян, 1999). Наконец, ряд психических феноменов (например, нарциссизм, перфекционизм) начинает осмысливаться в рамках их социальной и культурной детерминированности (Соколова, 2009; Холмогорова, Гаранян, 2004; и др.). Одно из центральных мест в современных клинико-психологических исследованиях начинает занимать феномен самоидентичности, который также все в большей мере осознается как культурно и исторически обусловленный (Соколова, Николаева, 1995; Соколова и др., 2001). Все чаще через категории идентичности, идентификации и т.п. верифицируются различные типы патологического развития, квалифицируются симптомы (синдром «размытой идентичности»), а также задаются ориентиры для психотерапии и коррекционных мероприятий.

Второй аспект культурно-исторического анализа предполагает ответ на вопросы: какая культурно-историческая ситуация явилась условием для создания, например, концепции Л.С. Выготского либо какой-либо иной психологической концепции? Что в этой ситуации (исторической, социальной, личной) заставило автора размышлять именно в этом ключе? Здесь анализируются основания той или иной психологической концепции, рассматривается ее предмет и доказывается, что и сама концепция и ее предмет порождены особым культурно-историческим опытом, и это позволяет понять условия истинности знания, содержащегося в данной концепции.

Всякая серьезная психологическая теория личности в действительности рефлектирует то, что происходит в культуре (например, «вытеснение» у З. Фрейда, потеря конгруэнтности и стремление к аутентичности у К. Роджерса и др.). Она описывает культурно-историческую ситуацию на психологическом языке, будучи сама обусловлена этой ситуацией и пытаясь решить своим появлением определенные задачи, исток которых также в особых социальных и культурных условиях и обстоятельствах жизни ее автора, в свою очередь несущего опыт и представления определенной социальной группы. В этом и состоит ограничение каждой психологической теории личности. Но в этом состоит и достоинство определенной теории, поскольку она создается для решения именно конкретных и культурно-обусловленных задач, имеющих значение в определенной культурной ситуации. Проблема возникает тогда, когда эти теории, знания начинают рассматриваться с глобальной позиции, безотносительно к условиям их истинности. В таких случаях можно обнаружить, что в иной ситуации психологическое знание, психологический закон, психологическая техника вполне могут оказаться не истинными, не продуктивными и даже вредными. Это еще раз свидетельствует о том, что всякое научное знание должно быть осмыслено вместе с условиями его получения. И только в этих условиях оно обнаружит свою истинность.

Важно также подчеркнуть, что большинство теорий личности, начиная с конца XIX в., опираются именно на клинико-психологический опыт. З. Фрейд открыл свою психоаналитическую теорию на материале больных с неврозами (прежде всего, с истерией) и констатировал наличие вытеснения неприемлемых для сознания желаний. Позднее оказалось, что этот механизм не только присущ данному контингенту пациентов, но и может быть увиден в норме. То же самое можно сказать о концепции А. Адлера, создавшего свою теорию на материале наблюдений за органической неполноценностью, а затем распространившего свои взгляды на природу человека в целом, и о концепции К.Г. Юнга, который отталкивался от своих наблюдений за пациентами, страдающими шизофренией, и за явлениями в развитии личности в связи с кризисом религии в европейском обществе. Примеры нетрудно продолжить. Таким образом, новое психологическое знание о личности часто возникает на материале патологии, а затем переносится в более широкий контекст нормы и на материал исследования развития личности. В этом отношении при изучении основания той или иной психологической концепции важно удерживать ту область клиники (в широком смысле слова), внутри которой это знание первоначально возникло, наряду с пониманием социологии клиники, производящей эту личностную деформацию. В этом же контексте важно понимать те процессы, внутри которых происходит зарождение данной патологии внутри узкой социальной группы, а затем ее распространение вплоть до вхождения в некоторую социальную норму. Так случилось, к примеру, с неврозами, которые изначально были описаны применительно к отдельным представителям среднего класса, а ближе к середине ХХ в. стали визитной карточкой современного человека, своего рода социальной нормой. Нечто подобное происходит сегодня и с проблемами, связанными с диффузией идентичности, приобретающими все более массовый размах и заставляющими, к примеру, правительство США продумывать специальные социальные программы, учитывающие этот факт.

С этой точки зрения важной задачей исследований в рамках теории и методологии клинической психологии является культурно-исторический анализ развития ее новых предметов, тематизаций, новых методологических подходов, а также осознание ценностей, лежащих в основе традиционно существующих подходов, при необходимости их соотнесения в рамках единого поля психологического мышления. Необходим также культурно-исторический анализ формирования новых методологий с точки зрения тех задач, которые они решали или пытаются решать сегодня. Наконец, важен культурно-исторический анализ состояния общества, которое, в сущности, производит те патологические явления, с которыми приходится сталкиваться в клинике: ведь каково общество — такова и клиника. И в этом отношении важно думать в направлении расширения понятия клиники[1], о чем неоднократно говорилось (Е.Т. Соколова, А.Ш. Тхостов и др.), тем более что это давно уже и общественная реальность: многие клинические психологи и психотерапевты работают за пределами клиники, и те данные, которые они получают с опорой на сформированное клинико-психологическое мышление, часто не менее важны и интересны, чем данные, полученные в самой клинике.

В контексте так понятого культурно-исторического подхода была начата серия наших собственных исследований по изучению культурно-исторической ситуации формирования различных методологий в клинической психологии, соответствующих стилей клинического мышления и их опосредованности той культурно-исторической ситуацией, внутри которой они возникли, и теми задачами, в решение которых они были погружены (Бурлакова, Олешкевич, 2005, 2010, 2011; Олешкевич, 2010). Проведенный нами анализ показал, что многие психологические понятия, широко используемые в клинической психологии, несут очень весомую социальную и культурную нагрузку, след тех культурно-исторических ситуаций, внутри которых они формировались, груз личной истории их авторов, общественных запросов, на которые они были ориентированы, и проблемных ситуаций, в которых оказались определенные социальные группы в определенных обществах. Подчеркнем, что речь идет не только о выделении и анализе социальных и культурных условий появления определенного рода знаний, как это делается в социально-историческом подходе в истории психологии (Д. Шульц, С.Э. Шульц и др.), но и о реконструкции взятого в единстве культурно-исторического опыта и личного опыта автора концепции, лежащего в основе содержания этих знаний. Именно этот опыт, как показывают наши исследования, формирует определенный стиль клинико-психологического мышления.

В частности, реконструкция социальной, культурной и личностно опосредованной «анатомии» психологического знания Э. Эриксона об эго-идентичности аналитически фиксирует его обусловленность соответствующим типом опыта и соответствующими культурными тенденциями, которые наметились еще в конце XIX в., а в середине ХХ в. в Америке превратились в массовые социальные и культурные явления (Бурлакова, Олешкевич, 2010, 2011). Вывод состоит в том, что именно такого рода структуры опыта задали материал для построения нового психологического знания, появления понятия «идентичность». Соотнесение ряда психологических концепций (З. Фрейда, А. Фрейд, А. Адлера) с личностным и социокультурным опытом их авторов позволило сформулировать следующее утверждение: психологическая концепция рефлектирует именно определенный тип опыта, а условием ее понимания последующими поколениями психологов является рефлексия условий, конституирующих, в сущности, определенный тип психологического знания. Обнаружилось, что в ХХ в. в европейской культуре опыт жизни и самосознания человека неоднороден, возможно параллельное существование различных типов опыта и различных способов его психологической рефлексии. Именно этим, с нашей точки зрения, как раз и можно объяснить широкое многообразие теорий личности, появившихся в психологии в ХХ в. Наш анализ показывает, что уже З. Фрейд, А. Адлер и К. Юнг строят свои концепции и психотерапию на совершенно различных типах опыта. Эти виды психотерапии сразу же обретают своих специфических пациентов, которых можно идентифицировать не только по типу психологических проблем, но и по различным социальным группам. На эту закономерность одним из первых обратил внимание К. Юнг. Он стал говорить о пациентах, которым показан классический психоанализ З. Фрейда, об «адлеровских» пациентах, страдающих чувством неполноценности и навязчивыми побуждениями к власти, а также о тех, кто обращается за помощью к нему, — людях достаточно образованных, склонных к размышлениям о проблемах философии, религии и т.п. То же самое можно сказать и о всех последующих теориях личности и подходах к психотерапии. Например, видно, что идеи Э. Эриксона в значительной мере развиваются на материале проблем американской молодежи, социальных и культурных меньшинств и т.п., где ярко проявляются проблемы эмансипации, трудности самоидентификации и борьба с «диффузией». Это определило также и круг пациентов Э. Эриксона, и характер проводимой им психотерапии.

Поскольку значительные психологические теории личности возникают в определенных кризисных состояниях культуры, на материале воспроизводства этих состояний в личном опыте, они часто опираются на определенный пласт нарушений или отклонений в психическом здоровье. Захватывая и обрабатывая в теоретико-психологическом плане этот круг феноменов, авторы концепций и строят определенную теорию личности в норме и патологии. Причем специфика задаваемых авторами теорий представлений о нормальном развитии имплицитно определяет и возможные формы отклонений. Другими словами, отталкиваясь от некоторого типа патологии, рефлектируя данный круг явлений, концепции специфическим образом теперь уже рационально задают особенности нормы и патологии, и на этой основе образуется вИдение психологической клиники, а затем и подходы к коррекции и терапии соответствующих отклонений. Таким образом, психологическая норма развития определяется некоторым типом отклоняющихся психологических явлений в рамках определенного опыта, которые психологически рефлектируются в форме вновь построенной теории. Так, мы видим разные нормы развития и разные подходы к квалификации патологии у З. Фрейда, А. Адлера, К. Юнга, Э. Эриксона и др. Но затем часто происходит бессознательное перенесение исследователями этих теорий на другие типы опыта и материалы, которые не соответствуют тому опыту, который рефлектирует данная теория. Это наблюдается и у Э. Эриксона, который соотносит большинство клинических явлений с нарушениями идентичности, причем в специфическом понимании этого термина. И это еще один аргумент в пользу необходимости рефлексии условий возможности психологической концепции, ее соотнесенности с определенным типом опыта и понимания ее познавательных границ.

На этом фоне становятся более заметными и иные, созданные на основе другого опыта, подходы к тем психическим содержаниям, которые Э. Эриксон интерпретирует через обращение к концепту идентичности. Исходя из иной проблемной ситуации, например, К. Юнг пишет об индивидуации, К. Роджерс придает первостепенное значение индивидуальности, пониманию своего опыта и принятию себя таким, какой ты есть, а Х. Кохут говорит о «самости» и разрабатывает идеи нарциссизма, введенные в глубинную психологию еще А. Адлером и З. Фрейдом. Есть соблазн понимать эти концепции как различные типы интерпретации одного и того же психологического содержания, но наш анализ показывает, что такой способ понимания разнообразия психологических подходов по крайней мере не всегда способствует более глубокому пониманию психологических теорий. Мы приходим к выводу, что здесь речь идет о психологической рефлексии различных типов опыта, которые для адекватного понимания соответствующих психологий важно реконструировать. 

Примечания.

1. В частности, с точки зрения культурно-исторической психологии важно понимать, что существуют некоторые области в культуре и социальные механизмы в обществе, которые «производят» определенный клинико-психологический материал.